Купер Эдмунд - Транзит
Эдмунд КУПЕР
ТРАНЗИТ
1
Ричард Авери наклонился над серебристо-серым зеркалом лужи. Оттуда на
него, не мигая, глядел некто странный, безжизненный, словно призрак.
"Какое бескровное, бледное лицо, - подумалось ему. - Это лицо человека,
попавшего в лимбо. Одно из тех лиц, на которые стараешься не смотреть в
вагоне подземки: а вдруг его владелец уже умер?.."
Ричард Авери шел по дорожке. Под ногами хлюпала грязь. Он глядел на
мрачные деревья, на тусклую зеленую пустоту парка Кенсингтона. Вдалеке
угрюмо рычали машины, сегодня, как и каждое воскресенье, до краев
забивавшие лондонские улицы. Февраль, похоже, окончательно решил утопить
весь мир в туманной, полной влаги тишине. Вечерело. И в этот час, когда
меркнул последний печальный свет невидимого солнца, казалось, будто Парк
Кенсингтона - самое безлюдное, самое одинокое место на всей Земле.
С Авери все было очень просто. Он только-только начал выздоравливать
после гриппа. Уныние природы и уныние, царившее в его сердце, полностью
совпадали и усиливали друг друга. Авери следовало бы остаться дома,
смотреть телевизор, читать книгу или играть в привычные бессмысленные игры
с пятнами на обоях.
Но после недельного заключения в двухкомнатной квартире, после
полутора сотен часов полного одиночества в обществе воспоминаний о своем
бессилии и разочарованиях... В общем, все, что угодно, лучше голосов, ни
разу не произнесших ни звука, и невысказанных обвинений.
В свои тридцать пять Ричард Авери был законченным неудачником. Нет,
не дилетантом, настоящим неудачником-профессионалом. Этому-то он выучился
преотлично. Пятнадцать лет тому назад все шло к тому, чтобы он стал
художником. Не обязательно гениальным, но все-таки таким, который кладет
краски на холст по зову сердца и делает это хорошо.
Но это было пятнадцать лет тому назад, когда мир был совсем юн, а он
сам - до краев полон любовью. Ее звали Кристина. У нее были темные волосы,
широкий чувственный рот и маленькая, невыносимо девственная и прекрасная
грудь. А еще у нее была лейкемия и желание весело прожить время, которого
у нее уже нет. Но самое главное, что у нее было - это ее нежность. Она
любила Ричарда Авери и жалела его. Да, она не жалела себя. Она жалела его.
И в этом крылась страшная ирония судьбы. Она знала, что ему нужна
нежность. Она знала, что ему нужна вся нежность, какая только есть.
Они прожили вместе чуть больше года. За это время (задним числом
Ричарду казалось, что это была идиллия, наравне с величайшей любовью,
воспетой поэтами) он писал ее более дюжины раз. Он писал ее нагую и
одетую, на отдыхе, на природе, и даже в кровати. Ему хотелось написать
все, что он знает о ней, ибо времени оставалось так бесконечно мало.
Только одного он так и не смог нарисовать. Он не сумел нарисовать ее
нежность. Она была слишком большая для полотна, слишком яркая для красок.
Но это продолжалось недолго. Нежность Кристины угасла, как угасли и
ее силы. В конце, когда она умерла, не осталось ничего, кроме
разочарования, страха и глухого, невыразимого одиночества покинутого всеми
маленького ребенка. Он был с ней до самого конца. Он видел, как постепенно
ее личность растворяется в волнах отчаяния, пока в конце концов ее хрупкое
тело не вынесло, словно ненужный хлам, на самый дальний, последний берег.
Потом с ним случился нервный срыв. Это можно было предвидеть. Когда
же он оправился, то стоило ему поднять кисть, как у него начинали дрожать
руки. Авери знал, что никогда больше не сможет писать. Будь он велик
